Царица Евдокия. Рисунок XVII в.
Дворяне южных городов (Мещеры, Коломны, Рязани, Тулы, Каширы, Алексина, Тарусы, Серпухова, Калуги, Белева, Козельска, Лихвина, Серпейска, Мещовска, Воротынска, Медыни, Малоярославца, Боровска, Болхова, Мценска, Ряжска, Карачева) подали сказку почти в том же духе, как и предыдущая, но советовали брать подати на войну не по писцовым книгам, а по количеству крестьянских дворов: у кого из служащих более пятидесяти крестьян – с тех брать деньги и запасы, а кто имеет пятьдесят крестьян – тот сам должен идти. Что касается их самих, то они выразились так: «Мы, холопи твои, пуще, чем от туркских и крымских басурманов, разорены от московской волокиты, неправд и неправедных судов…» За всем тем эти дворяне находили, что Азов нужно непременно взять и стоять за него крепко, потому что ногаи, кочующие недалеко от Азова, будут служить тому, за кем будет Азов.
Служилые люди стояли за войну; но сказка гостей и торговых людей не выражала этого желания.
Наконец последовал ответ людей низшего чина: черных сотен и слобод, сотских и старост от имени всех тяглых людей. И они предоставляли государю судить о военном деле, как ему Бог известит, но описывали свое плачевное положение в таком виде: «Мы, сироты твои, тяглые людишки, по грехам своим оскудели и обнищали от великих пожаров, от пятинных денег, от поставки даточных людей, от подвод, что мы, сироты твои, давали тебе, государю, в смоленскую службу, от поворотных денег, от городового земляного дела, от великих государевых податей и от разных служб в целовальниках, которые мы служим в Москве вместе с гостями, и кроме гостей. Всякий год с нас, сирот твоих, берут в государевы приказы по ста сорока пяти человек в целовальники, да с нас же берут человек семьдесят пять ярыжных, да извозчиков с лошадьми стоять без съезда беспрестанно на земском дворе для пожарного случая, а мы платим тем целовальникам, ярыжным и извозчикам каждый месяц подможные кормовые деньги. И от великой бедности многие тяглые людишки из сотен и слобод разбрелись розно и покидали свои дворишки».
Здесь как нельзя резче выразились различие и противоположность между интересами и взглядами двух частей, на которые в государственном отношении разбивался русский народ – служилых и неслужилых, или «государевых холопей» и «государевых сирот», как они титуловались. Первые были за войну и сознавали важность ее для государственных целей; вторые, не высказываясь явно против войны, представили только скудость средств для ее ведения. Но в последних была вся сила народного голоса. Правительству после этого собора не оставалось ничего, как только поспешить помириться с турками.
Еще с конца 1644 года государь из-за болезни не выходил из своих покоев. В апреле следующего года его болезнь усилилась. Иностранные доктора находили, что недуг, постигший царя, произошел от долгого сидения, от холодного питья и меланхолии, «сиречь кручины». По описываемым приметам, царь поражен был водяной. 12 июня 1645 года он скончался.
Ближайшим к нему лицом перед смертью был боярин Морозов, дядька наследника престола. Благословляя сына на царство, царь поручил своего юного преемника отеческой опеке этого боярина.
Тридцатилетнее царствование Алексея Михайловича принадлежит далеко не к светлым эпохам русской истории как по внутренним нестроениям, так и по неудачам во внешних сношениях. Между тем причиной того и другого были не какие-нибудь потрясения, наносимые государству извне, а неумение правительства вовремя отклонять и прекращать невзгоды и пользоваться кстати стечением обстоятельств, которые именно в ту эпоху были самыми счастливыми.
Цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович.
Один из первых московских печатных букварей. Автор В. Ф. Бурцов. 1637 г.
Царь Алексей Михайлович имел наружность довольно привлекательную: белый, румяный, с красивой окладистой бородой, хотя с низким лбом, крепкого телосложения и с кротким выражением глаз. От природы он был наделен самыми достохвальными личными свойствами, был добродушен в такой степени, что заслужил прозвище «тишайшего», хотя по вспыльчивости нрава позволял себе грубые выходки с придворными сообразно веку и своему воспитанию и однажды собственноручно оттаскал за бороду своего тестя Милославского. Впрочем, при тогдашней сравнительной простоте нравов при московском дворе царь вообще довольно бесцеремонно обращался со своими придворными. Будучи от природы веселого нрава, царь Алексей Михайлович давал своим приближенным разные клички и в виде развлечения купал стольников в пруду в селе Коломенском. Он был чрезвычайно благочестив, любил читать священные книги, ссылаться на них и руководствоваться ими; никто не мог превзойти его в соблюдении постов: в великую четыредесятницу этот государь стоял каждый день часов по пяти в церкви и клал тысячами поклоны, а по понедельникам, средам и пятницам ел один ржаной хлеб. Даже в прочие дни года, когда церковный устав разрешал мясо или рыбу, царь отличался трезвостью и умеренностью, хотя к столу его и подавалось до семидесяти блюд, которые он приказывал рассылать в виде царской подачи другим. Каждый день посещал он богослужение, хотя при этом вовсе не был чужд ханжества, которое неизбежно проявляется при сильной преданности букве благочестия; так, считая большим грехом пропустить обедню, царь, однако, во время богослужения разговаривал о мирских делах со своими боярами. Чистота нравов его была безупречна: самый заклятый враг не смел бы заподозрить его в распущенности: он был примерным семьянином. Вместе с тем он был превосходным хозяином, любил природу и был проникнут поэтическим чувством, которое проглядывает как в его многочисленных письмах, так и в некоторых поступках. Оттого-то он полюбил село Коломенское, отличавшееся живописным местоположением, хотя далеко не величественным и не поражающим взор, а из таких, свойственных русской природе, что порождают в душе ощущение спокойствия. Там обычно он проводил лето, занимаясь то хозяйственными распоряжениями, то соколиной охотой, к которой имел особую страсть; там в продолжение почти всего царствования он строил и перестраивал деревянный дворец, стараясь сделать его как можно изящнее и наряднее. Алексей Михайлович принадлежал к тем благодушным натурам, которые более всего хотят, чтобы у них на душе и вокруг них было светло; он неспособен был к затаенной злобе, продолжительной ненависти и потому, рассердившись на кого-нибудь, по вспыльчивости мог легко наделать ему оскорблений, но вскоре успокаивался и старался примириться с тем, кого оскорбил в припадке гнева. Поэтическое чувство, постоянно присущее его душе и не находившее иного выхода, пристрастило его к церковной и придворной обрядности.